Стихи Владимира Калиниченко

    О эти годы, краткие, как дни,
    о эти годы, долгие, как годы!
    Я заплатил за вас своей свободой,
    а у людей дороже нет цены.
    И на всю жизнь останутся во мне
    те дьявольские университеты,
    где лекции тянулись до рассвета
    и начинались снова при луне,
    где слезы так же не в цене, как кровь,
    где жалость и жестокость одномерны,
    где предают людей друзья и нервы,
    а воскрешает верная любовь...
    Я изучил ту азбуку с азов.
    Я пил чифир, чтобы не спать ночами.
    Я не доверил горе даже маме
    и жил последним мужеством стихов.
    Но мне везло. Отчаянно везло!
    В минуту, когда холодно и пусто,
    меня согрело солнечное чувство
    и стало мне и лодкой, и веслом,
    и я поплыл...
    И вот плыву шесть лет.
    Седею по инерции, наверно.
    Но остаюсь неумолимо верным
    всему тому, чего покамест нет.
    Я все забыл, что про себя хранят.
    В конце концов,
    все в жизни очень просто...
    Лишь запах свежевыстиранных простынь
    еще порой преследует меня.

  Протяжно по утрам
  горнист трубит «подъем».
  Спросонья,
  окунаясь в снег лиловый,
  бушлаты запахнув,
  мы вкалывать идем,
  мечтая о постели и столовой.
  Луна еще напоминает ночь.
  Мороз хватает молча –
  как овчарка.
  Мечтою о еде желудку не помочь,
  воспоминанья не заменят чарки,
  а нам сейчас бы –
  фронтовых сто грамм!
  Черт с ней, с закуской,
  обошлись и так бы...
  Кряхтя, дорога лезет по буграм,
  то с уханьем срывается в ухабы.
  Дошли.
  Обрубщики давай долбать литье.
  Мы роем землю,
  позже крутим стяжки...
  Извечное с прапрадедов житье –
  мужицкий труд,
  копеечный и тяжкий.
  Вначале трудно, а потом пошло,
  втянулись и, глядишь, повеселели –
  так увлекает взрослых ремесло,
  как ребятишек – быстрые качели.
  Недаром, видно, испокон веков
  в работе, где и лошади б упали,
  натруженные глотки бурлаков
  «Дубинушку» могуче распевали.
  Хитри, ловчи,
  но труд – как песня – мил.
  Не за рубли и не за пайку корма
  работаем в азарт, не пряча сил,
  играючи вымахиваем нормы!
  Про нас по радио не говорят.
  Про нас в газетах очерка не сыщешь.
  Да ладно, люди поблагодарят,
  поймут, что были лучше мы и чище.
  Идем назад с достоинством трудяг,
  и позабыты нелады с судьбою...
  И засыпаем крепко натощак
  под медную мелодию «отбоя».

  Бушлат в обжимку, руки в рукава,
  тасуется, закайфовавши, зона.
  Ночными мотыльками над газоном
  темно и грязно мечутся слова:
  «Они, шалавы, мать их перемать,
  с другими спят.
  А тут, в насмешку словно,
  одна на зону – Дунька Кулаковна,
  когда захочешь, можешь погонять...
  Лукай сеанс!»
  Кидается братва:
  красотка развалилась на обложке –
  призывно светятся в чулочках ножки
  и груди обнаженные едва...
  Гогочут возбужденно жеребцы:
  «Эх, ма-моч-ка!
  Такую бы на ночку!»
  Она иным вполне годится в дочки,
  но этим не смущаются отцы.
  Тут о морали нечего кричать –
  мораль у зека отнята законом.
  Глядит братва на ляжки оголенные,
  сопит тревожно:
  «Эх, в печенку мать!...»
  Согласен, это грубые слова.
  Но жизнь тут –
  не цветочки на газоне...
  Тасуется, закайфовавши, зона –
  бушлат в обжимку, руки в рукава.

  Идет кино,
  и звезды вместе с нами
  глядят на ветром выгнутый экран.
  Там корабли с тугими парусами
  плывут на поиск неизвестных стран.
  И мы – плывем.
  Экран надут, как парус,
  и свет проектора
  бушпритом режет тьму.
  Тайга – не Крым.
  Под киносолнцем парясь,
  плевали мы на эту кутерьму!
  Плывем в миры,
  оставленные где-то.
  Свой курс у каждого,
  но цель у всех одна.
  И между Абаканом и Тайшетом,
  в экран уставясь, замерла луна.
  Движок стрекочет глухо и размеренно,
  и лента старая...
  Да дело ведь не в том.
  Мы молоды
  и, как в кино – уверены,
  что счастье ожидает нас потом.

  Бывают дни, когда мы все в ударе,
  в хорошем настроении.
  И вот
  ребята вечерами под гитару
  поют, что все проходит, все пройдет.
  Я знаю эти песни. Но особенно
  люблю одну. Ее поют в конце.
  Виталя Гусев –
  тенор, что там Собинов! –
  неуловимо изменясь в лице,
  в притихшем, зачарованном бараке
  негромко и стеснительно слегка
  начнет про девушку из Нагасаки,
  которая любила моряка.
  Он запоет, и чувствуется сразу:
  с любым из нас могло такое быть,
  и вот уже японку узкоглазую
  отчаянно всем хочется любить!
  И в грязном промороженном бараке
  под песню звезды засияли нам...
  А ночью девушка из Нагасаки
  приснится растревоженным парням.

  В прокуренных,
  заплеванных
  казармах,
  как в толчее азартной и базарной,
  я по уюту тосковал немыслимо.
  Все было тошно так и ненавистливо!
  А жизнь была трудна
  и изнурительна–
  в ней просто было мало
  вразумительного.
  Казарменный режим – такая штука –
  соленая и горькая наука.
  Подъем в 6.30. Туалет и завтрак.
  Все, как вчера.
  И все, как будет завтра.
  Все было повторением похожего,
  и многое нам было «не положено»...
  Но, как ни странно,
  я тоскую часто
  по трудному, скупому, злому счастью,
  по маленькому счастью
  в тех казармах,
  где неуютно, как в толпе базарной.
  Там дружба, как в окопах, проверялась,
  хотя порой за пайку продавалась.
  ...Однажды получил письмо короткое.
  В нем тоном извиняющимся, кротким
  сказать мне правду
  посчитали нужным:
  та, что любил,
  теперь уже замужняя.
  Товарищи со мной курили молча.
  Светились огоньки глазами волчьими.
  Такое в камне кроется молчанье.
  И так не раз молчали мы ночами...
  Да, небогаты были мы на счастье.
  Но, как ни странно,
  я тоскую часто
  по юности, казармой искалеченной,
  по юности, где вспомнить больше нечего.

  «Опять по пятницам
  пойдут свиданьица...»
  А пятниц этих – четыре в год.
  А если денег нет,
  да расстояньице,
  то жди, когда придет и твой черед.
  Оно и к лучшему.
  Сказать по совести,
  боль притупляется и память с ней.
  Но чувства кровные –
  то не условности,
  что в сердце носится,
  всего родней.
  И затаенно ждешь такую пятницу.
  Свою фамилию услышишь вдруг,
  и сердце, вздрогнувши,
  назад попятится,
  и в ребра врежется горячий стук.
  В одежду новую обрядят секцией,
  по нитке с миру – и будешь франт.
  А сердце голое, седое сердце
  в тряпье не скроешь,
  не спрячешь. Факт.
  Но как отчаянно и лихо веселы
  мы перед мамами – на два часа!
  Как будто бесами,
  смешными бесами
  гипнотизируют наши глаза!
  И улыбаются сквозь слезы мамы,
  и наболевшего не говорят.
  Простая истина:
  как надо мало нам –
  лишь слово доброе
  да добрый взгляд.
  И, не родившися, умрут рыдания.
  А надзирателю нас не понять.
  Пусть каркнет вороном:
  «Ко-нец сви-да-ни-я!»
  С собой на волю нас уносит мать.
  И мы,
  прошедшие через страдания,
  молчим, притихнувши,
  глядим вперед...
  Опять по пятницам пойдут свидания.
  А пятниц этих – четыре в год.

  Надрывается репродуктор
  голосами торжественными разными.
  А за окнами – солнечное утро,
  нарядное, как сам праздник.
  Только что нам до утра этого?
  Только что нам до этих праздников?
  Разве что вот – дадут котлету
  раз в полгода... Разнообразие.
  Где-то люди под шутки и песни
  по традиции выпьют чарку.
  А у нас в предзоннике тесном
  безразлично бродят овчарки,
  да свистят часовые с вышек,
  коротая нудную службу.
  По инструкциям, спущенным свыше,
  нам культмассовый отдых нужен.
  И культорг, расшибаясь в лепешку,
  матом гонит нас на собрание.
  Замполит, голосистей гармошки,
  снова будет вещать
  про старание,
  про досрочное освобождение,
  про вину нашу перед обществом...
  Знаем цену его суждениям –
  первый в зоне взяточник,
  в общем-то.
  А потом под гитары грустные
  «И-ы-эх, чавэла!»
  споют цыгане,
  и веселую пляску русскую
  дробно выстучат сапогами,
  и в какой-то там... надцатый случай
  фильм посмотрим –
  «Верьте мне, люди»,
  в молчаливой тоске горючей
  ожидая начала буден.

Вам приходилось
раз пятнадцать кряду
смотреть один и тот же старый фильм,
где выверены – точно по обряду –
деяния занудных простофиль?
Где песни – как «Маруся отравилась» –
по-своему, конечно, недурны,
но лучше б та Маруся... застрелилась! –
быстрее было б, ужас, как длинны.
Где кадры, как добротная резина:
тяни сюда, туда – им сносу нет,
и, точно манекены в магазине,
герои лучезарно смотрят в свет...
Уйти нельзя.
Упрись в экран – хоть тресни!
От киноомерзения в поту...
Вот точно так
проходит день воскресный
в колонии системы ИТУ.

  Лучше б я вместе с ними погиб!
  Как забыть? Как простить?
  Почему их убили?
  Пусть молчит
  под кустом притаившийся гриб,
  но ведь я – человек,
  и, пока не в могиле,
  как же мне обойти, промолчать,
  если совесть пытает меня ежечасно:
  что важней –
  человек или буква, печать?
  Я ответы ищу не напрасно.
  Живы те, кто молчал.
  Кто при залпах молчал,
  а теперь всех ретивей
  кричит про ошибки...
  И захлестывает печаль:
  были люди светлы – как улыбки,
  были люди чисты – как ребенка глаза!
  Цвет Отечества, совесть народа –
  как трава под косой...
  А осталась лоза,
  что покорно согнулась в угоду.
  Как же это забыть,
  если даже простить?
  В жизни есть справедливость
  великая:
  этим, выжившим,
  в памяти нашей не жить –
  безымянны они и безлики.

  Листок в клеточку
  из школьной тетради,
  чудом не истлевший за десятилетия,
  нашел случайно в Лабытнангах,
  на месте,
  где был лагерь заключенных.
  501-я командировка на Ямале.
  Валялись оконные рамы с решетками
  и кованые двери с «глазками».
  Семь лиственниц шумели
  на обском берегу.
  В алюминиевой кружке
  с вмятыми боками
  и оказался скомканный листок.
  Химический карандаш расплылся,
  но буквы читались легко.
  Скользнув по строчкам,
  собрался отбросить бумажку.
  И вдруг неожиданно – резко и дико –
  боль опалила сознание.
  Корявым почерком, безграмотно,
  но не впервые сочиняя подобное,
  писал начальник надзорслужбы.
  Воспроизвожу слово в слово:
  «Акт на списанию списуются
  как пришедчие в неугодность
  6 ведир из цынку 4 адиялы с байки
  кабыла Зорька хромая рыжая масти
  и 59 зека...»
  Кем они были – эти 59 зеков,
  люди, списанные поштучно
  в отличие от хромой кобылы Зорьки?
  Никто никогда не узнает.
  Но, не скрывая фамилий,
  ушли на заслуженный отдых
  надзиратели, составлявшие акты,
  и начальники, благословлявшие их.
  Ушли персональными пенсионерами
  с медалями и орденами –
  все чин по чину и по закону...
  Вспомнилось: 27 января 1945-го
  войска Первого Украинского фронта
  освободили концлагерь Освенцим.
  В канцелярии нашлись гроссбухи,
  а на складах – внесенные в них
  горы детских косичек и туфелек.
  Эсэсовские чиновники вели бухгалтерию
  аккуратно и грамотно,
  но списывали уничтоженных
  тоже поштучно.
  Механизм отработан.
  Гитлер использовал опыт Сталина.
  Никто никогда не узнает...
  Палачи забывают,
  что память не убивают.
  В судный день все всплывет,
  что из памяти не убывает!
  ...Главари нацистского рейха
  Гитлер, Геббельс, Геринг
  покончили с собой в 1945-м.
  Скрывавшиеся от возмездия
  под чужими фамилиями,
  были найдены и преданы суду
  19 тысяч эсэсовских офицеров.
  В том числе:
  комендант Освенцима Рудольф Гесс
  казнен в 1947-м,
  командир карателей на Украине
  Пауль Блобель казнен в 1951-м,
  вдохновитель «еврейских акций»
  Адольф Эйхман казнен в 1962-м,
  начальник гестапо в Лионе
  Клаус Барбье осужден к пожизненному заключению
  в 1987-м...
  Ни одно преступление
  против человечества
  не подлежит забвению
  и амнистии
  за сроком давности.